Аркадий Бухов
К Н И Г И
Когда на улице, особенно в сумерки, встречаешь красивую
женщину, как-то робко сжимается и падает сердце. Я не понимаю,
почему это происходит, но от этого внезапного и короткого
ощущения чужой красоты сам начинаешь казаться себе каким-то
забитым, незаметным и обиженным.
Пройдет полчаса, душа заполнится другим, о чем думал раньше.
Но, - когда придешь домой и останешься один в комнате,
промелькнувшее лицо вспыхнет и затеплится где-то внутри, как
колебанье от лампадки.
Во мне оставляют такой же след, заставляют переживать то же
самое некоторые книги. Часто перед какой-нибудь очередной,
надоевшей работой возьмешься за такую книгу, вчитаешься и вдруг
почувствуешь такую силу таланта в ней, такой красивый ум и
радостный, как трава на городском дворе, язык, что откладываешь
ее в сторону и по-ребячьи начинаешь грустить, как гимназист,
которого не взяли на пикник.
И, когда садишься писать, каждое свое слово кажется таким
сухим, деревянным, повторным — до полного отчаяния... Может быть,
без таких минут каждый из нас очерствел бы и заглох, но они очень
тяжелы... Сотни умных людей не могут так перевернуть душу, как
одна нежная и умная книга.
В моем представлении книги — те же люди.
Вот книга-инженер, с мягким голосом и хорошим заработком. В
волосах его приятная седина; он чисто одевается, у него жена
полная красивая брюнетка, которая заботится о нем и его двух
детях. Когда-то он бродил по улицам и искал случайных встреч, по-
тому что бурлила душа от одиночества; потом писал рефераты,
горячо спорил. Теперь все это ушло. Он сделался добрым человеком,
хорошо обращается со служащими, спорит в кабинете правления о
прибавке мелким конторщикам и учит семилетнего братишку
горничной.
Но инженер забыл что-то. Он забыл цветы, забыл малиновую
кофточку, мелькнувшую в зелени сада;
забыл, как он вскакивал с постели и долго ходил по комнате
только потому, что невдалеке играл какой- то провинциальный
оркестр вальс. Он забыл, как он смотрел через окно в небо и,
сжимая кулаки, клялся отказаться от бога за то, что он голоден;
над ним смеялась в глаза девушка с длинными и нежными пальцами и
розоватой шеей, а потом бежал к церкви и в мучительном страхе
крестился на старую потемневшую икону.
Такая книга-инженер — большой бытовой роман. Кто-то неглупый
и умеющий писать сел и описал жизнь шести человек, спаянных одним
помещением и стремлением сойтись в этом помещении или убежать
из него. Все умело, правдоподобно и похоже на жизнь. Каждый
человек из романа—налицо. Говорит, что нужно. Делает, что
нужно...
И все это точно рассказ о неблизких родных, ко- торый
выслушиваешь без напряжения, но только для того, чтобы забыть его
через неделю. Это не паутина, плавающая по воздуху и
сплетающаяся в небывалые узоры, а нитка на бумагопрядильной фаб-
рике, идущая по желобкам и челнокам... Паутину разовьет ветер:
полюбуйся ее узором и запомни. А нитка не перервется—пущенная
опытными руками по желобкам новейшей конструкции машины, она
тянется, тянется длинная, робкая, уверенная в своем приходе до
стальной вертелки, сматывающей ее в катушку. Меня не волнуют эти
книги-инженеры. Я рекомендую их знакомым, когда у меня просят
почитать.
— Только мне не ерунду, а так что-нибудь.
— Возьмите эту книгу! Хорошая.
И странно, что такую книгу даже возвращают. Не как ту,
которую вы любите и которую, унося от вас, не читают, а,
продержав у себя полгода, передают по ошибке другому.
Меня эти книги не заставляют что-нибудь пере- живать.
Неоплодотворяющие книги.
Такую книгу можно написать... Если бы у меня не болела спина,
не было бы головных болей и можно бы месяца три отдохнуть, я
написал бы такую.
Это так же обидно, как сказать какому-нибудь любителю о его
хрустальной вазочке:
— Ах, эта... А у меня было несколько штук таких, да я
раздарил... Вид очень дешевый...
Есть книги, которые на меня производят такое же впечатление,
как прилично одетый и выдержанный в разговоре сутенер, случайно
приведенный кем-ни- будь из знакомых к вам домой на именины или
на дачу.
Вы чувствуете, именно чувствуете, а не догадываетесь, что его
золотой портсигар куплен какой-нибудь пудреной старой женщиной, у
которой запах крепких духов не может отбить отвратительного
запаха дряблого и толстого женского тела. Костюм сшит портным под
поручительство какого-нибудь деликатного человека, которому
неловко было отка- зать в этом; и теперь он ежемесячно
выплачивает из двухсотрублевого жалованья за право наглого
человека быть в хорошем сером костюме. И в каждом слове его, в
каждом жесте его мне слышится что-то оскорбительное, как хриплая
торговля проститутки под окном у чахоточного. С мужчинами он
разгова- ривает подчеркнуто вежливее, чем с женщинами. Я хорошо
знаю, что, если всем уйти и оставить его наедине с той
гимназисточкой с черной бархоткой в волосах, которая пришла ко
мне проверить свое сочинение и сейчас с детским конфузливым
удовольствием вылавливает цукаты из торта, он скажет ей
что-нибудь такое нехорошее, от чего гимназисточка сразу заплачет
и, уходя сейчас же домой, посмотрит на меня грустными, обиженными
глазами.
Я много видел, многих знал, и такой человек мне понятен
сразу. Но все сидящие у меня слушают его наглую болтовню, хамский
пафос и мелкую ложь, по- видимому, с удовольствием. Особенно
женщины.
И я не могу ничего сделать. Как я могу объяснить каждому,
что это за человек. А если я, когда все станут расходиться,
остановлю кого-нибудь и сухо попрошу: «Вы бы уж лучше не
приводили этого типа...»—все неохотно улыбнутся.
Неужели мог я, которого они почему-то считают неглупым, мог
приревновать постороннего молодого человека за то внимание, какое
ему было оказано...
И книги такие есть. Это те повести и сборники рассказов, о
которых сначала узнаешь по газетам, по большим объявлениям:
готовится «к печати», и по тем разговорам о них, которые шумны и
противны мне почему-то, как кухарочья сплетня о новом дворнике.
В такой наглой книге все вопросы дня. Здесь неестественная
любовь, ренегатствующие политики, проблемы детской невозмужалости
и старческого бессилия... Здесь все, что заставляет говорить о
себе, как заметка городской хроники вечерней газеты.
— Читали?
— Читал. И что администрация смотрит...
Это романы писательниц, рассказывающие о мужчинах с низкими
лбами и крепкими мускулами, насилующих и обольщающих. Это
романы писателей о демонических женщинах, говорящих о жизни по
кратким учебникам философии для экстернов и покоряющих сердца
гениев местного района.
Здесь все украдено, сбито в приторную пену и запаковано в
пестрые коробочки с лаковыми картинками. И чем наглее такая
книга-сутенер, тем больше о ней говорят, спорят и пишут, и тем
противнее она мне... В ней что-то площадное, как в больших пла-
катах о новых десятикопеечных папиросах.
Такая книга может лежать у меня на столе по месяцам. Я
беспомощно буду бороться с ней и не смогу ее прочесть. А если и
прочту, то никогда не за- говорю о ней ни с кем. Разве можно
говорить о такой книге, когда ее только что освежевали, как
свиную тушу, десять газетных обозревателей и пять фелье-
тонистов...
— Читали эту самую книжку?
— Читал.
— Занятная. В ней даже что-то новенькое в тем-
ках есть...
Нет. Даже великосветский роман восьмидесятых годов,
напоминающий старого приживала в блестящем от времени сюртуке и
грязном, всегда съехавшем набок и вылезающем в сторону
галстуке,— лучше.
***
Все уехали... Праздничный день; на улице солнце, тепло.
— И великолепно, что никого нет. По крайней
мере, поработаю, почитаю, полежу—поленюсь...
Два часа это доставляет полное удовольствие. И вдруг
становится скучно. Так скучно, что высо- вываешься из окна и
начинаешь смотреть вниз— кто идет по двору, куда бежит кошка, и
удастся ли воробью стащить кусочек булки с кухонного окна. Потом
начинаешь звонить по телефону. В это время никого нет дома—как
будто все знакомые сговорились уехать на этот день из города
или пойти по театрам и гостям.
Звонишь к людям, которых просто недолюбливаешь, Все равно —
придет, посидит, живой человек рядом будет. И даже заранее
чувствуешь, как он, разогнав обидную тоску, уйдет, и это будет
приятно.
И вдруг звонок у дверей. Отворяешь с недовери- ем—наверное,
кто-нибудь ошибся квартирой. Кто же может приехать сейчас?
— Ты дома? Вот не думал, что застану...
— Боже мой, да это ты... Вот хорошо-то сделал,
что пришел...
Милый старый приятель. Вас понему-то отделила от него жизнь;
вы переехали на другой конец города, ездить друг к другу далеко.
Даже не встречались на улице... Но прежняя дружба осталась. И вот
сейчас начнутся разговоры о каких-то общих Мишках и Николаях
Ивановичах, о знаменитой ступеньке, о кото- рую все спотыкались,
о привычках старой квартирной хозяйки...
Все настроение разом меняется. День уже не кажется таким,
требующим выхода на улицу. Шлепая туфлями, вы сами бегаете на
кухню подогревать чай, роетесь в буфете, разыскивая что-нибудь
сладкое к чаю... Долго тянется мягкая беседа, и вам почему-то
бесконечно милыми кажутся лицо, и каждое простое слово, и шутка
человека, пришедшего посидеть и вспомнить старое...
Таких старых товарищей-книг немного. Чаще всего такую книгу
можно купить у букиниста. Роешься в сваленных грудах бесплатных
приложений или полуоборванных книжонок без переплетов, в крайнем
случае, с одной корочкой, покупаешь ее на всякий случай,
приносишь домой и почти забываешь ее в ежедневной сутолоке. А
когда становится мутно на душе, возьмешь ее из шкафа и долго еще
не решаешься читать.
— Стоит ли?
Начнешь читать, вчитываешься и не оторвешься три-четыре часа.
Такие книги у Диккенса, у старого рубахи-парня Твена и
немного сентиментального от усталости ума Джерома. На каждой
странице какая-нибудь строчка заставляет на секунду оторваться от
книги и улыбнуться ласковой улыбкой. И когда дочитаешь книгу,
кажется, что закрыл дверь за кем-то, с кем сжился и кто уезжает,
может быть, навсегда.
Есть книги—как дворовый скандал. Нет ничего интересного в
том, что дворник завел драку и крупную ругань с возчиком,
выкладывающим у забора дрова. Изо всех окон высовываются
горничные, по черным лестницам шепот любопытных. И сам почему-то
высовываешься из окна. Забываешь об этом через две минуты, но
все-таки остаются в памяти фигуры двух освирепевших людей с
поленьями в руках.
Такие книги — разоблачения. Выгнанный жулик разоблачает тайны
цирковой борьбы. Неудачный журналист разоблачает конторские тайны
газеты, в которой он не смог устроиться работать. Обозлен- ный,
не отдохнувший летом чиновник под псевдо- нимом разоблачает свой
департамент. Кажется, нет никакого дела до всего этого, а
хватаешь книжку и читаешь... Разве легко не прислушаться к тому
крику на дворе, по поводу которого такой топот по черной лестнице?
Есть книги—старые девы из богатых семейств, начинающие
подчитываться и эксцентричничать от безнадежности в области
брака. Это книги новелл, лирических миниатюр и символических
пьес. Их никто не читает целиком. Обидно разрезывают в средине и
забывают вместе с разрезным ножом на ночном столике.
— Где это у меня нож?.. Вы не видели? Кажется, что я оставил
его в какой-то книге, а какой—не помню.
Совсем, как о тех старых девах:
— Да, и Стеблицкая была, кажется, неглупая,
только манерная уж очень. У ней, между прочим, та-
кие же серьги, как у Нины. Вы давно Нину не ви-
дели?
***
По-моему, каждому типу человека есть параллельная книга.
Вот родственник, приехавший погостить и которого не только
нельзя выжить, но еще надо с ним возиться,— толстый роман
классика, о котором было кем-то с укором сказано: такую книгу
надо знать, батенька...
Надоедливый юноша, сын бывшего квартирного хозяина, робкий,
но упорный в своих разговорах о красоте природы и необходимости
одиночества— томик лирических стихов неудачного, но грамотного
поэта...
***
Но книги лучше людей. Их можно захлопнуть и бросить. Ах, если
бы можно было подходить к разным умным циникам и веселым
тупицам и захлопывать их, как книги, для того чтобы, втиснув
среди других книг в шкаф, забыть их. Этого нельзя. Люди мало
дают, но много требуют. Книги дают много и требуют так мало:
способности думать и чувствовать.
1916
